С. А. Иванов - Блаженные похабы
Если «прочесть» поведение Михаила как юродствование, то совсем иначе предстанет и фраза, которой завершается разобранная выше сцена: «Угощался и трапезничал вместе с ней в подражание Христу, Богу нашему». Здесь отношение к Михаилу оказывается столь же настороженно–амбивалентным, как и отношение к юродивым. «Мимический» контекст никак не объясняет упоминания Христа, а вот «юродский» — вполне: юродивый так же снисходит до подражания людским порокам, как Христос — до принятия человеческого образа!
Михаил — первый в ряду юродствующих правителей. Видимо, Византия знала и других: недаром ведь Феодор Метохит осуждает тирана, «играющего дурака с дураками и дебошира с дебоширами».[310]
Глава 5. «Второе издание» юродства
После периода упадка юродство постепенно вновь начало возвращать свои позиции в обществе.
Любопытно, что такая же динамика прослеживается и на другом «сверхдолжном» христианском подвиге — столпничестве. В V в. прославились два столпника, в VI в. — один, в первой половине VII в. — еще один (все четверо — сирийцы). Затем столпничество прерывается на два с половиной века: следующие два столпника прославились уже в X в., в XI в. — еще один (все — в Константинополе и окрестностях)[311]. Подобное сходство тем более показательно, что между двумя этими подвигами существует известное внутреннее родство. На первый взгляд это может показаться парадоксом: ведь столпник выставляет свой подвиг на всеобщее обозрение, а юродивый — тайный святой. Однако на глубинном уровне все становится понятным: столпник лишь предельно обнажает ту подспудную жажду всеобщего внимания, которая присуща и юродству. В обоих подвигах многим виделась большая потенциальная угроза гордыни, и еще в V в. Феодориту Киррскому приходилось защищать правомер-. ность столпничества при помощи таких аргументов, любой из которых подошел бы и для апологии юродства:
Господь собирает людей, [показывая им] нечто невероятное (παραδόξω), и так приуготовляет их к выслушиванию пророчеств. Кто же не испытает потрясения, увидев, что божественный муж шествует голым? Подобно тому, как всемогущий Бог отдавал такие приказы каждому из пророков, заботясь о [душевной] пользе тех, кто живет чересчур легко, точно так же Он и это новое и невероятное зрелище задумал для того, чтобы привлечь людей и приуготовить их к выслушиванию наставления[312].
Наконец, у нас есть случай полного сращивания этих двух видов аскезы. В житии Феодора Эдесского (BHG, 1744), которое как раз и маркирует собою начало возрождения столпничества, мы находим следующий рассказ:
Святой увидел [за городом] множество столпов… и спросил, что это. Церковные иереи, шедшие с ним, сказали, что столпы были построены в дни благочестивого императора Маврикия [в конце VI в.] и на них в разное время жило много столпников, которые проводили так всю жизнь. Когда же святой спросил, живет ли еще на этих столпах хоть один монах–столпник, они ему отвечали, что не осталось никого, за исключением единственного, очень старого, по имени Феодосий… потерявшего рассудок (τάς* φρένας άπολωλεκότα): он, мол, выглядывает сверху, и когда видит прохожих, то одним радуется и говорит им приятное, а другим жалуется и оплакивает себя и их. Отсюда, мол, следует, что он не в себе (έξβστηκώς). Святой спросил, сколько времени этот человек живет на столпе, и они отвечали, что точно не знают, сколько, но от него слыхали, что он провел на столпе восемьдесят пять лет[313].
Разумеется, Феодор не поверил в безумие старца и пришел к нему за наставлением. Тот сперва просил оставить его в покое, дабы оплакивать свои немощи, но, просвещенный свыше, отбросил притворство и вступил с Феодором в нормальное общение, предварительно обязав святого не раскрывать его, Феодосия, тайну.
Датировать с точностью первые симптомы возвращения юродства довольно трудно. Само слово σαλός в новом значении ‘симулянт, фигляр’, а вовсе не «безумец», впервые появляется на рубеже VIII‑IX вв., в поучении Феодора Студита: «Вы думаете, дети, что быть монахом значит одеваться в черную одежду, брить голову или носить длинную бороду? Ничего подобного! Все это может делать даже юродивый и фигляр (συμβαίνει γάρ και σαλόν τοΰτο ποιήσαι και θυμελικόν)[314]. Стало быть, для Феодора юродство вновь существует как общеизвестная форма поведения. Кстати говоря, именно его советует император Лев VI в качестве лекарства от самомнения: «Пусть те, у которых мудрость в слове или в свершениях привела к зазнайству или самодовольству, позаботятся для себя о глупости Христа ради (την διά Χρίστον άφροσύνην). Ибо тот, кто превозносится из‑за своих подвигов, или сам, или по причине чужих похвал, пусть излечится при помощи легчайшего и разыгранного помешательства (τη? ελάχιστου και προσποιητή? παραφρονήσεω?)»[315].
К сожалению, мы не знаем, каков был в эпоху гонений на юродство статус Симеона Эмесского, но как бы то ни было, первое свидетельство его почитания обнаруживается в Синайских святцах IX в. Там же находим и память Виталия (из жития Иоанна Милостивого), который, правда, в отличие от Симеона юродивым не назван[316]. Но если Симеон после этого имел всегда одну и ту же дату поминовения (21 июля) и фигурирует во всех без исключения менологиях, то твердая дата для Виталия так и не устоялась[317].
Гораздо более важным представляется повторное появление юродивого на улицах византийского города. Первым таким святым следует признать доселе совершенно забытого Павла Коринфского[318] (BHG, 2362). Этот святой хорошо представлен в синаксарях начиная с X в. (под 28 февраля, 6 ноября и т. д.), но единственное, что мы из них узнаем, это характер подвига: Павел обозначается как σαλός. Посвященное ему в ряде синаксарей двустишие[319] также не добавляет никаких подробностей. Житие Павла, обнаруживаемое под 29 февраля в одной парижской рукописи (Cod. Paris. Gr. 1452, fol. 227v), обрывается на первой же фразе[320]. В. Г. Васильевский, проанализировав состав этого сборника, пришел к выводу, что самый поздний из упоминаемых там святых жил во второй половине IX в.[321] Впрочем, кое–какие выводы можно сделать даже из этих скудных сведений: после двухвекового перерыва юродство в середине IX в. возродилось уже на чисто греческой почве. Это понятно: на Востоке, причем не только в завоеванных арабами, но и в прифронтовых областях, культурный ландшафт совершенно переменился. Однако первой площадкой «второго издания» юродства стала и не столица, где идеологический присмотр властей был особенно силен, а Трулль- ский запрет до поры до времени соблюдался неукоснительно. Появление юродивого именно в Коринфе понятно: по археологическим данным, город после 835 г. непрерывно растет; ведется обширное строительство; к середине века окончательно побеждает денежная экономика[322]; в городе появляется целый ряд известных церковных деятелей[323]. Все это говорит о том, что культурная почва Коринфа была уже вполне готова для появления юродивого — непременного обвинителя благополучной христианской жизни.
Существует, но до сих пор не привлекал ничьего внимания стихотворный канон в честь Павла[324], из которого можно почерпнуть о нем довольно много сведений. Канон был написан земляком святого (стк. 200—202, ср. 242), по случаю нападения на Коринф врагов (стк. 64— 67, ср. 214, 242—244), «измалильтян» (стк. 220—222), то есть арабов. Эта осада известна по другим источникам и датируется 879 г.[325] Видимо, Павел умер незадолго до набега, причем царивший среди горожан страх перед арабами немало способствовал росту популярности святого:
«Когда твои родные, знакомые и [весь] народ твоей родины, начальники (άρχοντες·), а заодно женщины и бедняки взирают на твою могилу, они восхищаются на твои добродетели и, оплакивая свое сиротство, вопиют [к тебе], именуя тебя отцом и великим заступником» (стк. 207—214).
Обратим внимание: святой окружен родными и знакомыми, он больше не является человеком ниоткуда, как Симеон или Виталий. Кроме того, в дело почитания включаются городские власти. Наконец, названы две конкретные группы населения, видимо, первенствующие в создании культа: женщины и бедняки, то есть де- примированная часть общества.
Чем же занимался юродивый? «Неприличными словами (λόγοι? άσχήμοσι), издеваясь над безмозглыми и неразумными (έπιγελών τού? άφρονα? και άνοήτου?), ты, о мудрый, сделался для них [символом] глупости ради Христа и посмешищем (μωρία διά Χρίστον και παίγνων γέγονα?) (стк. 33—36)». И далее: «Из‑за своих непристойных речей ты казался всем встречным посмешищем (ρήμασιν άσχήμοσι τοΐ? έντυγχάνουσι παίγνιον… ώφθη?)» (стк. 79—82). Он не только «говорил непристойно, [но] и неприличные песенки [всегда] были у него на устах ('Ομίλων άσχημόνω? καί ασμάτων ασέμνων χείλη πληρών) (стк. 153—155). Подобно своим предшественникам, Павел был «доставителем нищепитания, распределяя нуждающимся (еду) до насыщения и раздавая богатство, которое получил от благочестивых и христолюбивых мужей» (стк. 51—57). Так же, как они, «ты был украшен, от- че, обнаженностью своих ног и лохмотьями» (стк. 98— 99). Так же как они, «ходил по ночам, с молитвами и просьбами [к Богу], и сиял своими добродетелями, словно днем» (сгк. 197—199). Как любой юродивый, Павел днем безобразничал, «а ночами, когда его не видели, орошал луг своих [духовных] насаждений источниками слез» (стк. 111—114). Но намечаются и кое–какие отличия.
